В том же фильме, в драматической сцене «Пир во время чумы», зрители услышали песню Мери - это Шнитке положил на музыку стихи Пушкина. «Мери (поет)» - указание автора. Пушкинские стихи, поражающие высокой простотой и открытым трагизмом, в работе над сценой принимались как указание режиссером, композитором, актрисой, исполняющей песню. Шнитке стремился, чтобы мелодия и оркестровка ни на миг не отвлекали зрителей-слушателей от художественного богатства, заключенного в словах поэта. Песня получилась прекрасная. В ней «сердцем повторенный звук» взлетал стенаньем по несчетным людским утратам, непреходящей была боль, неутихающей была тревога. Но стихи стихами, а другой композитор написал бы другую музыку, и впечатление было бы другим. И неизвестно, удовлетворен ли был бы кинорежиссер, да и мы за ним.
Растянутый медленным, будто предназначенным для шотландской волынки, грустным напевом пушкинский текст okamoto 003 platinum звучит в сцене пять минут, что по экранному измерению времени огромно. По ощущению - томительно. В монтажном периоде Швейцер подумывал, не сократить ли песню,- рука не поднялась. Уж очень дорого было возникающее у него, когда сидел он в монтажной, в просмотровом зале, томящее чувство, бремя печали, но тяжкое ощущение в его или в зрительском восприятии нельзя походя, срезкой кадров, устранить. Это было бы покушение режиссера на собственный замысел. Здесь нужно было тосковать, безмерной печалью отзываясь на бури, потрясающие человечество.
Чувствами присоединиться к мудрой женской памяти, к надежде, что вырастала из боли, к бесстрашной силе жизни - и все это слышалось в песне Мери, в музыке и в словах, в музыке и над словами, в современном кинематографическом сочинении.
Никто из кинематографистов, экранизировавших классику, не посмеет сказать, что поднялся над нею. И Михаил Швейцер никогда ничего подобного не говорил, не думал. Он говорил, что общался с автором, был собеседником Пушкина и Толстого. Гордое заявление! Но напомню: к серьезному разговору с великими художниками призваны все мы, их читатели. Правда, тут-то мы и делимся: читая, допустим, сборник рассказов Чехова, можем быть, но можем и не быть собеседником писателя. Что, если быть?
